* * *

КОГДА МУЖЧИНЕ СОРОК ЛЕТ

Когда мужчине сорок лет,

ему пора держать ответ:

душа не одряхлела?-

перед своими сорока,

и каждой каплей молока,

и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,

то снисхожденья ему нет

перед собой и перед богом.

Все слезы те, что причинил,

все сопли лживые чернил

ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,

то наложить пора запрет

на жажду удовольствий:

ведь если плоть не побороть,

урчит, облизываясь, плоть -

съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,

когда вконец замуслен ты,

как лже-Христос, губами.

Один роман, другой роман,

а в результате лишь туман

и голых баб - как в бане.

До сорока яснее цель.

До сорока вся жизнь как хмель,

а в сорок лет - похмелье.

Отяжелела голова.

Не сочетаются слова.

Как в яме - новоселье.

До сорока, до сорока

схватить удачу за рога

на ярмарку мы скачем,

а в сорок с ярмарки пешком

с пустым мешком бредем тишком.

Обворовали - плачем.

Когда мужчине сорок лет,

он должен дать себе совет:

от ярмарки подальше.

Там не обманешь - не продашь.

Обманешь - сам уже торгаш.

Таков закон продажи.

Еще противней ржать, дрожа,

конем в руках у торгаша,

сквалыги, живоглота.

Два равнозначные стыда:

когда торгуешь и когда

тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,

жизнь его красит в серый цвет,

но если не каурым -

будь серым в яблоках конем

и не продай базарным днем

ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок лет,

то не сошелся клином свет

на ярмарочном гаме.

Все впереди - ты погоди.

Ты лишь в комедь не угоди,

но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,

или распад, или расцвет -

мужчина сам решает.

Себя от смерти не спасти,

но, кроме смерти, расцвести

ничто не помешает.

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Не исчезай... Исчезнув из меня,

развоплотясь, ты из себя исчезнешь,

себе самой навеки изменя,

и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.

Воскреснуть друг для друга невозможно.

Смерть втягивает слишком глубоко.

Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.

В любви есть только двое. Третьих нету.

Чисты мы будем оба в Судный день,

когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.

Мы оба неподсудны, невозбранны.

Достойны мы с тобой прощенья тех,

кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,

но как нам после встретиться в столетьях?

Возможен ли на свете твой двойник

и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.

На ней написан я — я в это верю.

Тем и страшна последняя любовь,

что это не любовь, а страх потери.

ОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА

                 Д. Батлер

Уронит ли ветер

          в ладони сережку ольховую,

начнет ли кукушка

          сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

          и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

          к невозможности истолковать.

Себя низвести

          до пылиночки в звездной туманности,

конечно, старо,

          но поддельных величий умней,

и нет униженья

          в осознанной собственной малости -

величие жизни

          печально осознанно в ней.

Сережка ольховая,

          легкая, будто пуховая,

но сдунешь ее -

          все окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

          не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

          не похоже на просто пустяк.

Сережка ольховая

          выше любого пророчества.

Тот станет другим,

          кто тихонько ее разломил.

Пусть нам не дано

          изменить все немедля, как хочется,-

когда изменяемся мы,

          изменяется мир.

И мы переходим

          в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

          к неведомой новой земле,

и не замечаем,

          что начали странно покачиваться

на новой воде

          и совсем на другом корабле.

Когда возникает

          беззвездное чувство отчаленности

от тех берегов,

          где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

          ей-богу, не надо отчаиваться -

поверь в неизвестный,

          пугающе черный причал.

Не страшно вблизи

          то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

          огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

          и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

          что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

          переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

          и даже предавших,- прости.

Прости и пойми,

          если даже разлюбит любимая,

сережкой ольховой

          с ладони ее отпусти.

И пристани новой не верь,

          если станет прилипчивой.

Призванье твое -

          беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

          если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

          и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

          «Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся -

          всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

          «Все уляжется, все образуется...»

Когда образуется все -

          то и незачем жить.

И необъяснимое -

          это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

          нимало смущать не должны,-

ведь жизни цена

          не понизится

                    и не повысится -

она неизменна тому,

          чему нету цены.

С чего это я?

          Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

          мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

          Да с того, что сережка ольховая

лежит на ладони и,

          словно живая,

                    дрожит...

Б. Ахмадулиной

 Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в мелкой суете

разнообразные не те.

И он

   не с теми ходит где-то

и тоже понимает это,

и наш раздор необъясним,

и оба мучимся мы с ним.

Со мною вот что происходит:

совсем не та ко мне приходит,

мне руки на плечи кладёт

и у другой меня крадёт.

А той -

      скажите, бога ради,

кому на плечи руки класть?

Та,

 у которой я украден,

в отместку тоже станет красть.

Не сразу этим же ответит,

а будет жить с собой в борьбе

и неосознанно наметит

кого-то дальнего себе.

О, сколько

         нервных

               и недужных,

ненужных связей,

              дружб ненужных!

Куда от этого я денусь?!

О, кто-нибудь,

            приди,

                 нарушь

чужих людей соединённость

и разобщённость

              близких душ!

ПУБЛИКА

Я публика,

        публика,

                публика,

смотрю и чего-то жую.

Я разве какое-то пугало?

Я крови, ей-богу, не пью.

Самой убивать -

                это слякотно,

и вот, оставаясь чиста,

глазами вбивала по шляпочки

гвоздочки в ладони Христа.

Я руки убийством не пачкала,

лишь издали -

              не упрекнуть!-

вгоняла опущенным пальчиком

мечи гладиаторам в грудь.

Я поросль,

         на крови созревшая,

и запах ее мне родной.

Я публика, создана зрелищами,

а зрелища созданы мной.

Я щедро швыряюсь деньжонками.

Мне драться самой не с руки.

Махайте, тореро, шпаженками,

бодайтесь бодрее, быки!

Бодайтесь, народы и армии!

Знамена зазывней мулет.

Сыграйте в пятнашечки алые

с землей,

        бандерильи ракет!

Вот будет коррида,- ни пуговки

на шаре земном!-

                благодать!

Да жаль, не останется публики,

Чтоб зрелище просмаковать...

Я публика, публика, публика!..

* * *

Померкло блюдечко во мгле,

все воском налитое...

Свеча, растаяв на столе,

не восстанавливается.

Рубанком ловких технарей

стих закудрявливается,

а прелесть пушкинских кудрей

не восстанавливается.

От стольких губ, как горький след,

лишь вкус отравленности,

а вкус арбузов детских лет

не восстанавливается.

Тот, кто разбил семью, к другой

не приноравливается,

и дружба, хрястнув под ногой,

не восстанавливается.

На поводках в чужих руках

народы стравливаются,

а люди - даже в облаках

не восстанавливаются.

На мордах с медом на устах

след окровавленности.

Лицо, однажды мордой став,

не восстанавливается.

Лишь при восстании стыда

против бесстыдности

избегнем страшного суда -

сплошной пустынности.

Лишь при восстании лица

против безликости

жизнь восстанавливается

в своей великости.

Детей бесстыдство может съесть -

не остановится.

А стыд не страшен. Стыд - не смерть.

Все восстановится.

МАТЬ

Прекрасна мать с ребенком на руках,

но от нее на волю рвется мальчик -

такой неукротимый атаманчик

со стружками льняными на висках

Вкушая молоко, протертый суп,

уже он горьким бредит и соленым,

и крепким белосахарным собором

во рту его восходит первый зуб

У матери от счастья в горле ком,

когда ее всевластный повелитель

сидит, как император Петр Великий,

на троне, притворившемся горшком.

Но где неуловимейшая грань,

когда, лукавя каждою веснушкой,

ребенок притворяется игрушкой

и начинает матерью играть?

Уже он знает, маленький хитрец,

катаясь в ловко сыгранной падучей,

что все получит, если мать помучит,

и получает это наконец.

А там, где надо, ласкою возьмет,

на шее несмышленышем повиснув,

ну, а в головке - каверзный провизор

отмеривает слезы или мед.

Мать верит, что правдивы мятежи

и с целью распускаемые сопли -

чужие сыновья на все способны,

но не способен собственный ко лжи.

И вдруг однажды явно он солжет,

и пошатнется самое святое,

и ложь ребенка серной кислотою

слепое сердце матери сожжет.

Мы все когда-то начинаем лгать,

но сколько бы в грядущем и прошедшем

мы с вами ни обманывали женщин,

есть первая обманутая - мать.

* * *

О, бойтесь ласковых данайцев,

не верьте льстивым их словам.

Покою в руки не давайтесь,

иначе плохо будет вам.

Они вас хвалят, поднимают.

Они задуманно добры,

и вас у вас же отнимают,

когда подносят вам дары.

Не поступайте так, как просят.

Пусть видится за похвалой

не что они на лицах носят,

а что скрывают под полой,

Пусть злость сидит у вас в печенках,

пусть осуждают вас, корят,

но пусть не купят вас почетом,

уютом не уговорят.

ЖЕНЩИНАМ

Женщины, вы все, конечно, слабые!

Вы уж по природе таковы.

Ваши позолоченные статуи

со снопами пышными - не вы.

И когда я вижу вас над рельсами

с ломами тяжелыми в руках,

в сердце моем боль звенит надтреснуто:

"Как же это вам под силу, как?"

А девчонки с ломами веселые:

"Ишь жалетель! Гляньте-ка каков!"

И глаза синющие высовывают,

шалые глаза из-под платков.

Женщин в геологию нашествие.

Что вы, право, тянетесь туда?

Это дело наше, а не женское.

Для мужчин, а не для вас тайга.

Вы идете, губы чуть прикусывая,

не боясь загара и морщин,

и от ветки кедровой прикуривая,

шуткой ободряете мужчин.

Вы, хозяйки нервные домашние,

Так порой на все ворчите зло

Над супами, над бельем дымящимся.…

Как в тайге, на кухне тяжело.

Но помимо этой горькой нервности

слезы вызывающей подчас,

сколько в вас возвышенности, нежности,

сколько героического в вас!

Я не верю в слабость вашу, жертвенность,

от рожденья вы не таковы.

Женственней намного ваша женственность

от того что мужественны вы.

Я люблю вас нежно и жалеюще,

но на вас завидуя смотрю,

Лучшие мужчины - это женщины.

Это вам я точно говорю.

* * *

Голос в телефонной трубке

Если б голос можно было целовать,

Я прижался бы губами к твоему,

Шелестящему внутри, как целый сад,

Что-то шепчущий, обняв ночную тьму.

Если б душу можно было целовать,

К ней прильнул бы, словно к лунному лучу.

Как бедны на свете те, чья цель – кровать,

Моя цель – душа твоя. Её хочу.

Я хочу твой голос. Он – твоя душа.

По росе хочу с ним бегать босиком,

И в стогу, так нежно колющем, греша,

Кожи голоса коснуться языком.

И, наверно, в мире у тебя одной

Существует – хоть про все забудь! –

Этот голос, упоительно грудной,

Тот, что втягивает в белый омут – в грудь. 

* * *

А снег идет, а снег идет,

И все вокруг чего-то ждет...

Под этот снег, под тихий снег,

Хочу сказать при всех:

"Мой самый главный человек,

Взгляни со мной на этот снег -

Он чист, как то, о чем молчу,

О чем сказать хочу".

Кто мне любовь мою принес?

Наверно, добрый Дед Мороз.

Когда в окно с тобой смотрю,

Я снег благодарю.

А снег идет, а снег идет,

И все мерцает и плывет.

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, снег, тебе.

* * *

Очарованья ранние прекрасны.

Очарованья ранами опасны...

Но что с того – ведь мы над суетой

к познанью наивысшему причастны,

спасённые счастливой слепотой.

И мы, не опасаясь оступиться,

со зрячей точки зрения глупы,

проносим очарованные лица

среди разочарованной толпы.

От быта, от житейского расчёта,

от бледных скептиков и розовых проныр

нас тянет вдаль мерцающее что-то,

преображая отсветами мир.

Но неизбежность разочарований

даёт прозренье. Всё по сторонам

приобретает разом очертанья,

до этого неведомые нам.

Мир предстаёт, не брезжа, не туманясь,

особенным ничем не осиян,

но чудится, что эта безобманность –

обман, а то, что было, – не обман.

Ведь не способность быть премудрым змием,

не опыта сомнительная честь,

а свойство очаровываться миром

нам открывает мир, какой он есть.

Вдруг некто с очарованным лицом

мелькнёт, спеша на дальнее мерцанье,

и вовсе нам не кажется слепцом –

самим себе мы кажемся слепцами... 

* * *

Когда придёт в Россию человек,

который бы не обманул России?

В правительстве такого чина нет,

но, может быть... когда-нибудь... впервые...

А что он сможет сделать лишь один?

Как столько злоб в согласие он сложит?

Мы ни за что его не пощадим,

когда он лучше сделать нас не сможет.

А как он лучше сделается сам,

когда обязан, как бы ни обрыдло,

прислушиваться к липким голосам

элиты нашей липовой и быдла?

Здесь уж быть должен медленен, но быстр.

Как сделать, чтобы бомбы или пули

прицельно попадали лишь в убийц,

а всех детей и женщин обогнули?

Как сохранить свободу и терпеть

нахальную невежливость свободы?

Взять в руки крепостническую плеть?

Но выпоротый пишет слабо оды.

Как не звереть, матрасы распоров,

не рыться в каждой люльке, в каждом

гробе?

Казнить больших и маленьких воров?

Россия станет, как пустыня Гоби.

Кровь Углича, Катыни, Колымы

размыла честь. Никто не наказуем.

Собою обесчещенные, мы

по честности, но лишь чужой, тоскуем.

Не раздавать бы детям леденцов,

а дать бы горькой памяти последки,

когда над честной бедностью отцов

смеются, как над глупостью, их детки.

А вдруг придёт в Россию человек

не лжемессия с приторным сияньем,

а лишь один из нас, один из всех,

и не обманет – мы его обманем?

Когда придёт в Россию человек?

Когда.... когда все будут человеки.

Но всё чернее и чернее снег,

и всё отравленней и мы, и реки.

И тёмная тяжёлая вина

лежит на мне, и на кремлёвском троне,

и даже – да простит меня она! –

на нищей солженицынской Матрёне.

Не хлеба – человека недород

в России, переставшей ждать мессию.

Когда придёт в Россию тот народ,

который бы не обманул Россию?

НА ЧТО УХОДИТ ЖИЗНЬ

Апрель сосульки отливает, вычеканивает,

И воздух щёлкающий так поголубел,

А у меня гаражный сторож выцыганивает

На опохмель.

И бульканье ручья под ледяною корочкой,

В которую окурок чей-то врос,

И ель апрельская со снежною оборочкой,

Попавшая за шиворот шолочкой,

И хор грачей своей чумной скороговорочкой –

Всё задаёт вопрос,

В котором все вопросы вдруг сошлись:

На что уходит жизнь?

Действительно, на что? На что она уходит?

Ответь мне сторож гаража... Да ты глухой, дед?

А может быть, не более ты глух,

Чем воспитавшие симфониями слух?

Мы часто глухи к дальним. Глухи к ближним,

Особенно когда из них всё выжмем.

С друзьями говорим, но их не слышим,

Свои слова считая самым высшим.

Пока она жива, к любимой глухи –

Услышим лишь предсмертный хрип старухи.

Мы совесть сделали нарочно глуховатой.

Мы совести забили уши ватой –

Так легче ей прослыть не виноватой.

А сколько времени ушло когда-то в прошлом

На забивание ушей себе и прочим!

Смерть вырвет вату, но ушей не будет.

Не слышат черепа. Их бог рассудит.

Ты в бывшем ухе, червь, не копошись!

На что уходит жизнь?!

Мир в гонке роковой вооружений,

Так глух он к булькотне земных брожений,

К ручьям в апрельской гонке бездорожности

В их кажущейся детскости, ненужности.

Не умирай, природа, продержись!

На что уходит жизнь?

Нас оглушили войн проклятых взрывы.

Не будем глухи к мёртвым, к тем, кто живы.

Страститесь, раны! Кровь, под кожу брызнь!

На что уходит жизнь?

Уходит жизнь на славу нашу ложную.

В бесславье слава вырастет потом.

Уходит жизнь на что-то внешне сложное,

Что вдруг окажется простейшим воровством.

Уходит жизнь на что-то внешне скромное,

Но скромных трусов надо бы под суд!

На мелочи, казалось бы, бескровные.

Но мелочи кровавы. Кровь сосут.

Мы станем все когда-нибудь бестелостью,

Но как нам душу упасти суметь?

Уж если умирать – мне знать хотелось бы:

На что уходит смерть?

* * *

Я люблю тебя больше природы,

Ибо ты как природа сама,

Я люблю тебя больше свободы,

Без тебя и свобода тюрьма!

Я люблю тебя неосторожно,

Словно пропасть, а не колею!

Я люблю тебя больше, чем можно!

Больше, чем невозможно люблю!

Я люблю безрассудно, бессрочно.

Даже пьянствуя, даже грубя.

И уж больше себя - это точно.

Даже больше чем просто себя.

Я люблю тебя больше Шекспира,

Больше всей на земле красоты!

Даже больше всей музыки мира,

Ибо книга и музыка - ты.

Я люблю тебя больше славы,

Даже в будущие времена!

Чем заржавленную державу,

Ибо Родина - ты, не она!

Ты несчатна? Ты просишь участья?

Бога просьбами ты не гневи!

Я люблю тебя больше счастья!

Я люблю тебя больше любви!

* * *

Проклятье века — это спешка,

и человек, стирая пот,

по жизни мечется, как пешка,

попав затравленно в цейтнот.

Поспешно пьют, поспешно любят,

и опускается душа.

Поспешно бьют, поспешно губят,

а после каются, спеша.

Но ты хотя б однажды в мире,

когда он спит или кипит,

остановись, как лошадь в мыле,

почуяв пропасть у копыт.

Остановись на полдороге,

доверься небу, как судье,

подумай — если не о боге —

хотя бы просто о себе.

Под шелест листьев обветшалых,

под паровозный хриплый крик

пойми: забегавшийся — жалок,

остановившийся — велик.

Пыль суеты сует сметая,

ты вспомни вечность наконец,

и нерешительность святая

вольется в ноги, как свинец.

Есть в нерешительности сила,

когда по ложному пути

вперед на ложные светила

ты не решаешься идти.

Топча, как листья, чьи-то лица,

остановись! Ты слеп, как Вий.

И самый шанс остановиться

безумством спешки не убий.

Когда шагаешь к цели бойко,

как по ступеням, по телам,

остановись, забывший бога,—

ты по себе шагаешь сам!

Когда тебя толкает злоба

к забвенью собственной души,

к бесчестью выстрела и слова,

не поспеши, не соверши!

Остановись, идя вслепую,

о население Земли!

Замри, летя из кольта, пуля,

и бомба в воздухе, замри!

О человек, чье имя свято,

подняв глаза с молитвой ввысь,

среди распада и разврата

остановись, остановись!

* * *

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю,

Я в руки брать перо перестаю,

И на мои усталые уста

пугающе нисходит немота.

Но слышу я, улегшийся в постель,

Как что-то хочет рассказать метель.

И как трамваи в шуме городском

Звенят печально каждый о своем.

Пытаются шептать клочки афиш,

Пытается кричать железо крыш.

И в трубах петь пытается вода.

И так мычат беззвучно провода.

Вот также люди, если плохо им

Не могут рассказать всего другим.

Наедине с собой они молчат

Или вот так же горестно мычат.

И вот я снова за столом своим.

Я как возможность высказаться им.

А высказать других, о них скорбя

И есть возможность высказать себя.

НЕ ВОЗГОРДИСЬ

Смири гордыню - то есть гордым будь.

Штандарт - он и в чехле не полиняет.

Не плачься, что тебя не понимают, -

поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь.

Не самоутверждайся. Пропадёт,

подточенный тщеславием, твой гений,

и жажда мелких самоутверждений

лишь к саморазрушенью приведёт.

У славы и опалы есть одна

опасность - самолюбие щекочут.

Ты ордена не восприми как почесть,

не восприми плевки как ордена.

Не ожидай подачек добрых дядь

и, вытравляя жадность, как заразу,

не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу,

тот беден тем, что не умеет ждать.

Пусть даже ни двора и ни кола,

не возвышайся тем, что ты унижен.

Будь при деньгах свободен, словно нищий,

не будь без денег нищим никогда!

Завидовать? Что может быть пошлей!

Успех другого не сочти обидой.

Уму чужому втайне не завидуй,

чужую глупость втайне пожалей.

Не оскорбляйся мнением любым

в застолье, на суде неумолимом.

Не добивайся счастья быть любимым, -

умей любить, когда ты нелюбим.

Не превращай талант в козырный туз.

Не козыри - ни честность ни отвага.

Кто щедростью кичится - скрытый скряга,

кто смелостью кичится - скрытый трус.

Не возгордись ни тем, что ты борец,

ни тем, что ты в борьбе посередине,

и даже тем, что ты смирил гордыню,

не возгордись - тогда тебе конец.

Связаться со мной можно по электронной почте: anriasem@yandex.ru

  © Семенов Андрей Александрович, с. Стеклянное 2009 г.